"Север" № 3-4/2008, ПРОЗА: Виктор Пулькин – «Северная Фиваида», поморские легенды  

СТРАНА ПОЭТА - Дедушко мой, явись ко мне! (Из сказки М.М. Коргуева)

Бродят по травянистому угору наезжие из недальней Чупы промысловые и гораздые рыбаки-старики. Они и приютили меня в прибрежной «тоневой» избушке, срубленной наскоро в рубиновых по осени рябинушках. Указали, где ближний родничок сладкой воды: «Но утром, когда гимн по радио играют, на ключ не ходи! Аккурат об эту пору туда приходит медведица с медвежатами. Московские новости передадут - иди, тогда безопасно!» Выслушав жизнерадостного московского диктора, беку коромысло с вёдрами, пробираюсь меж рябин. В колоннаде сосен - погост, на пирамидках с крестами и звёздами - имена.

Одно из встреченных на погосте имён - Матвей Михайлович Коргуев (1883 - 1943), всемирно известный сказочник. Здесь же его знают и помнят, как удачливого рыбака, колхозного бригадира. Эпитафия на скромном обелиске, поставленном дочерью великого сказочника, простая и сердечная: «Отцу за доброту и ласку, за волшебную сказку». Известный российский фольклорист Н. Криничная назвала Матвея Коргуева в одной из своих работ поэтом моря и сказки. О М.М. Коргуеве писали Г. Фиш, К. Чистов, В. Базанов, Ю. Соколов и другие писатели и фольклористы.

...Рыбаки перевезли меня на карбасе через речку - и путь меж ольх да вересника указали как пройти в умершее село, на родимое место сказочника-помора.

...Веет сиротина-«сиверик», повевает, играет «досюльным шитьём» ветхих полотенец. Беседует со мной голосами преждебывших людей. Так бывает в покинутом, казалось бы, вовсе заброшенном селении, каких, к сожалению, немало на Русском Севере. Слышу словно бы въяве: «Мы, новгородцы, пришли сюда тысячу лет тому назад. Ничего, добры молодцы были - рыбаки и охотники, добытчики слюды. Начало коргуевскому роду дал Прокопий Борисов сын. Женился на лоплянке. Пошли у них дочки да сыночки, выросла родова такая, что и дождём не смочить. Мы широко по берегу распоселились. На землю не надеялись, зато что в море добудешь, то и твоё: рыба и зверь.

Сбегают к вольной воде по угору тропки от рубленых домов, поставленных рядками в два яруса над берегом улицы. К банькам, амбарушкам, вешалам для сетей стекают, к лавам-пристаням. Скелетами елового рангоута белеют в траве былые карбасы с упорными профилями-штевнями. И такая живёт тишина - в ушах звон! Только всхлипывает, бьётся на ветру отчаявшаяся жестяная флюгарка, - печалуется, как покинутая в пустом доме собака. Хочет, видно, поведать о былом. Ну, скажи, скажи...

- Построили мы здесь великие хлебные амбары. Муку везли из Архангельска. Туда он, известно, поступал по Двине из низовых городов, с Волги... Стала Кереть славна хлебом и на Русском Поморье, и на Карельском берегу, и в залесье там, на озёрах. Из Финляндии приезжали купцы, из Швеции. Цвела хлебная и рыбная торговля и с Норвегией. Стояла на посудницах в избах дорогая фаянсовая посуда, привезённая из-за Норд-Капа. Повевало меж высоких срубов хором, дорогим кофе, ванилью, корицей.

С карелами мы, керетчане, испокон веку кумились, роднились. Почасту гостевались: приезжали на престольные праздники. Ведь одна у нас православная вера. Иные и приезжали из-за леших озёр кореляне, строились, селились в Керети. Вот Киелевяйнены, например, стали Коргуеву спорядовыми соседями. А это ближе кровного родства, сам знаешь. Мы, конечно, понимали карельский язык, они по-русски малтали-мараковали. Жить в соседях - быть в беседах.

Вот приедут карелы из своего суземья. За порогами на Керети-реке оставят свои лодочки. На берег их вытащат, выдернут из матики-эми затычки таппи. Пусть обсохнут лодейки. И носят по нашим кряжам-вересникам пятипудовики с рожью, пшеницей, овсом. Спросишь: «Не устал ли, рожоный, за десять вёрст к лодейке кули таскать?» Глянет из-под ноши, из-под холщового накомарника-кукаля синими глазами. Белыми ресницами схлопнет: «Не-е... когда обратно налегке иду - отдыхаю!»

Делали они, кореляне, на Лоухском озере там, морские карбасы. Продавали нам, поморам. Кормщик студёнко берёт-выбирает как деву. Но раз обойдёт да присмотрится. Мы сами-то редко промысловые лодейки строили. Разве уж который старик, что на промысел уже не ходит.

Невест брали, случалось, из-за Кестеньги, оттуда. Но своих девок в залесье не отдавали, так повелось. Вот и Михайлов Коргуев привёз себе жёнку из залесной Кушеванды, Степаниду Ванхала. Корелянка, выходит, и родила будущего великого русского сказочника, мастера героико-волшебных повествований.

Погиб отец Матюши в морском относе на Мурмане. Такая смерть нам - привычное дело. Было тогда мальчонке шесть лет. С той поры стал сам зарабатывать себе на хлеб - в море. «Хотел бы поучиться,» - сказал Матвей матери, когда в селе открылась школа. Та в ответ: «Тогда будем голодать...» И будущий мастер слова остался неграмотным.

 

КРЫЛАТЫЙ СЕВЕР

Вечереет. Сгущается синева, остовы старинных домов кажутся живыми. Так и ждёшь, что где-то в оконце блеснет огонёк. Но умерло село, только ветер-сиверик гуляет по улицу, - и тоненько звенит-выпевает поморская флюгарка на облоснелом еловом шесте:

- Смолоду знал Матюша карельский язык. Ветру буйному на утишенье, в «белую тишину» - штиль - на пробуждение поветери пел и былины про богатырей святорусских, в карельские руны. Здешним ветрам оба язык сродни! - засмеялась, затрепетала флюгарка. - Он бавушник был, именитый сказок сказатель. Говор у Матвея причудный, с причокиванием и прицокиванием. Скажет - как птица пропоёт: «Чарь и чарича сели на ичу. Вича сломалась - чарьство свалилось. Вот - жил этта парницок на белом свети...» И завьётся долгая, - на весь осенний вечер, - сказка. А самая у него любимая - про Севера! Вот будто бредёт паренёк, победная головушка. Лес клонится, гром накатывается: Север налетел! «Здравствуй, молодец! Позвали меня, ветра, волочить по морю семь кораблей. А не покормили корабельщики. Озяб я, осиротал. Помоги, добрый человек».

На ту пору нашёл было паренёк в кустышках три яичка лесной пташки. Думал сам съёсть, а скормил ветру. Тот и говорит: «Не могу тебя на крылья взять. Ослаб. А иди вот этой дорогой всё прямо». Идёт паренёк. Изголодался - на коленях ползёт, надо выйти из заповедного леса. И открылась ему в каменной горе дверца. Встала на пороге старушка: «Залетают сюда только волшебные птицы». - «А Север - он сын твой?» - «Его и опять на подёнку кликнули, бурлачить на людей: тащить двенадцать кораблей по синю морю»...

Слушаю, смекаю: представление о ветре, обитающем далеко на севере, легенды о таинственных обитателях полых гор - мотивы мифов семьи уральских народов, к которым относятся и карелы, - известны с античных времён. Следы влияния иноязычной фольклорной традиции исследователи находят во многих других сказках М.М. Коргуева.

Яркий тому пример: ведьма превращается в орла, преследует героя - так старуха Лоухи в сорок третьей руке «Калевалы» и в подлинных народных песнях, послуживших Элиасу Леннроту основой для её создания.

 

ПОМОРСКИЙ ЦАРЕГРАД

Русская душа вмещает разноликую красоту и мудрость. Щедро делится собственной. Как тот паренёк из сказки Коргуева с обессиленным крылатым ветром-Севером. Пример жизни и творчества помора Матвея Коргуева показателен. С детских лет он - рыбак, матрос парусной шхуны, лесоруб, сплавщик. Работал на прокладке телеграфной линии в будущий порт Мурманск. Строил железную дорогу к незамерзающим гаваням Баренцева моря.

Были на заполярной трассе мадьяры, южные славяне, немцы, китайцы. Звучали в шалашах разноплеменных строителей многоязычные сказки. Впадали ручьями в реку севернорусской традиции. Но главными учителями Коргуева оставались сказочники-односельчане - поморы, корабельные люди.

Карельские геологи помнят Матвея Михайловича как надёжного проводника экспедиций, знатока «дедовских ям» - старинных выработок слюды. Той, что блистала в околенках хором и храмов Господина Великого Новгорода ещё на заре русской истории. Пластины слюды, называвшейся на Западе «мусковитом» (так как привозилась она из «Московии»), врезалась в околенки корабельных фонарей и помещений юта каракк, каравелл, галеонов - судов европейских держав эпохи великих географических открытий и последующих колониальных завоеваний. Есть древнерусское известие о керетском умельце-поморе, создавшем летательный аппарат из лёгкой, прочной слюды. Не оттого ли и у Матвея Коргуева появилась волшебная сказка о «комнатном аэроплане».

Через Кереть валов валил на становища Кольского полуострова промысловый люд - рыбаки, зверобои. Ночевали «покрученники» по избам. За постой нередко платили сказкой, песней, а то и легендой о святых. Славен и почитаем во всём Поморье был святой Варлаамий Керетский. В начале ХХ века противу села, на острове встал лесозавод. Сплавляли к нему кругляк по реке, морскому заливу. Пластали на тёс, дилены. Подходили к керетскому причалу корабли - каких только флагов и не увидела тогда рыбацкая Кереть.

- Распрекрасная тогда была наша Кереть! - звенит, погрёмывает забытая флюгарка. - Стояла на холмах - Цареград поморский! Улицы тёсом мощёны. По гряди керетчане ходить брезговали - мостки перед домом так-то нахвощут дресвой, голиком! Как в избе у хорошей хозяйки. Кур, поросят не держали век: шкодливая тварь. Да ещё петухи орать станут, ой! Нет. У нас тихо. Придёт помор - у него окиян неутолимо в ушах ревёт. Спит отец-кормилец на оленьей постели. Дети вокруг стоят. Молчат, глядят...

Резная кукла-панок глядит из жиловатой крапивы. Топырится на обветшалой кровле седой узор причелины. Чёрные стены дыбятся в густеющей синеве сумерек. Да ведь это тот самый дом, который своими руками срубил Матвей Коргуев! Двухэтажные хоромы глядят на морской плёс, в котором бьётся белый бурун - стрежень таёжной реки. Верхняя, «летняя», изба полна света. В нижней окошки малы, зато холодной зимой можно спастись от стужи. Здесь у печки зимовала сказка. А верх нередко, говорят, Коргуевы сдавали геологам из Петрозаводска, давнишним товарищам сказочника по таёжным путешествиям и морским походам на острова.

В этом доме, знаю, вырастали и поднимались у Коргуева дочки-сыночки. Сюда возвращался он с моря и дальних озёр. Потом - из столичных городов, после встреч с учёными, писателями, издателями книг его сказов. Поднялись, разлетелись дети. Только мать оставалась в прежней, старенькой избушке: «Здесь век отжит...» Певунья, бавушница была корелянка. А как взяло море мужа - крылья и опали. Тихо пройдёт бабушка Олисава проулком с посошком: «Что было, что не было - всё равно...» Стихла, истаяла.

 

ВОЛШЕБНЫЙ КОРАБЛЬ

.. Переменился ветер. Резво рванул юго-западный, называемый по всем нашим арктическим морям шелоником - по имени невеликой речки Шелони, что близ Новгорода. Осталась она памятной правнукам землепроходцев на тысячу лет, живёт в поморских говорах от Белого до Берингова моря. Встрепенулся, зазвенел флажок флюгера:

- Мы - поморы вековечные. Нам не пахать. Лошадей увезут летом на острова - отдыхать. Оленей тоже отпустят. Ловят потом вольных - неделями. Ведь вся работа - зимой, в лесу и на морской ли, озерной тоне. Вечерами сказка живёт у коневьих, оленных ловцов - летом. А житьё в промысловых избах на «леших» озёрах и на морском побережье? Без сказки, без присловья, без песни одичали бы, взвыли... Оттого за хорошего сказочника-баюнка, словно за доброго капитана-кормщика, говорят, артели бились берёзовыми плахами А залучив мастера, давали ему двойной пай, освобождая от тяжёлой работы. Вот и жило Слово среди корабельных людей.... А и как же не быть сказке е семужьей реке, на жемчужной ловле, когда часами ждут, бывало, наши отцы-деды, когда войдёт царь-рыба в сети-гарвы. Тянется сказка. Чем она дольше, чем и лучше. Темной ночью спросит во тьме сказочник: «Спите ли, крещоные?» И если хоть один из ночлежников отзовётся, повествование продолжится.

Верески в Керети сголуба-лиловы. Море налито в серебряную ендову залива. В июне, в пору белых ночей, карбас в море будто на хрустальном столбе стоит: уходит от своедельного суденка тень в придонную темень.

Вода легка, будто и нет её. Вижу моего Матвея въяве - как героя его волшебных историй. Вот идёт он путём-дорогой. Хлеба горбушка, ухи чумичка - всего ему и надо. Да ещё - весь белый свет. Сыт, весел, становит и обряден. Рядышком серы зайки бегут - словно вицу вьют. Снарядил корабль...

Вот - поветерь добрая, паруса тянут. Снасти свистят. Хорошо в море! Вышел на бак - глядь, плывёт вдали плавина. А нет, не утоплое это дерево, а чудное заморское царство встаёт из-за окоёма. Обвил его склизкими кольцами девятиглавый Змей. Душит, щемит, россмехается, поганый. Стелется по синю морю людской плач.

Стал мореход якоря катать, паруса ронить. Вышел на сказочный калинов мост:

- Станем биться, проклятое чудище!

Одолевает поганый Змей, стоит крестьянский сын холодный, голодный, сонный. Всё труднее поднимать ему тяжёлый щит. В губах крови нет. Восплакался от сердца: «Дедушко мой, явись ко мне!»

И вышел, откуда ни возьмись, белый дед-падед:

- На котором камени плакал в малолетстве от обид - помнишь? Под тем камнем сберёг я тебе издавна коня богатырского, латы крепкие, меч-кладенец!»

Ободрился паренёк - и снёс головы Змею беззаконному, чужебесному! И молодая царевна сбросила оковы и вышла из погребов глубоких, змеиных, к мореходу: «Милый...» Расплескалась за окошком сказочная река, поплыли по ней золотые уточки и гаги. Запели на хрустальных мостах золотые канареечки. Упали с высоких дворцов серые мхи.

- Ну, што, прекрасная царевна! Пойдём в наше царство?

- Тут хорошо - но нет ничего краше родительской земли. Пойдём...

 

...Вот и ныне построили земляки в память М.М. Коргуева трехмачтовое судно. Собираются здесь, в недальней от родины сказочника, Керети, в Чупе, у морского приплеска на ежегодный свой поморский праздник «Сказочный корабль Матвея Коргуева» на исходе сезона белых ночей. Дети рыбаков, горняков, лесорубов вместе со своей учительницей Марией Афанасьевной Симаковой двадцать лет тому назад открыли в местной школе Музей сказки. Блистает экспозиция музея предметами заветной русской старины, картинами, рисунками, скульптурами, сработанными на темы сказок местными изографами и ваятелями. Меня пленили там крошечные девичьи рукавички-«вачеги»: по голубому бархату вился тонкий серебряный узор. Снегурочке бы их носить! Купил дочери в далёком Каргополе керетский помор...

Ожила Матвеева сказка, воскрешённая красотой старинного искусства.

 

ПОЭТ И ТРУЖЕНИК МОРЯ

Корабельный человек Матвей Коргуев жил в суровой и прекрасной сказке. Детей в ней растил - своих и соседских питал древним словом. И сказки питал повседневной жизнью. Есть ведь у него - полистайте двухтомник! - и Матюша Пепельной: именем - сам сказочник, прозванием - брат Золушки и Тухкимуса из карельской сказки. Найдём здесь Анну и Александру царевен, Ивана и Андрея-стрельца. Их ли именами назвал он своих детей, ребятишкам ли своим дал сказочник имена любимых персонажей?

Младший сын Матвея Михайловича, Андрей, и вправду стал «стрельцом»: в годы войны служил пулеметчиком на корабле Балтийского флота. Жена Андрея, Елена Прекрасная, всё время блокады Ленинграда работала на Обуховском заводе - отливала чугунные колпаки дотов. Андрей и Елена жили в Питере, когда я навестил их на Васильевском острове, в голубом адмиральском, с золотой лепниной доме. Нынешние флотоводцы проходили у сына сказочника парусную практику: долгие годы служил он на учебном бриге «Товарищ» боцманом. Брат Иван погиб на флоте, дочери - жительницы Чупы. Они-то и рассказали мне многое о родной Керети, о своём отце.

Истинный ревнитель традиций корабельной стороны, Матвей Михайлович Коргуев умер, рассказывали мне его односельчане, «от полного скончания сил», в разгар Великой Отечественной. Тогда, в 1943 году, фронт близко подступил к Поморью, родине шестидесятилетнего мастера, поэта и беззаветного труженика моря. В рассказах тех, кто встречался с «баюнком», Коргуев простодушен, обаятелен и твёрд в слове и деле.

- Последний раз мы виделись с ним в 1938 году, - вспоминает ныне здравствующий известный фольклорист К.В. Чистов, - в Петрозаводске. Встретились у Филиппа Павловича Господарева, тоже одного из крупнейших русских сказочников ХХ века. Старики были в то время знаменитыми и чувствовали себя знаменитыми. Когда я пришёл к Филиппу Павловичу, они хлебали уху из одного горшка, что-то пили и оживленно беседовали. Жены Филиппа Павловича не было дома, иначе она заставила бы их хлебать из тарелок, «по-городскому»... Потом рассказывали поочерёдно сказки.

О мастере северного слова поведали древние памяти, некогда от него записанные, ставшие хрестоматийными книгами. Истоки мудрости великого помора - в величавой природе края - сурового и прекрасного нашего Приполярья, края замечательных мореходов. Там округлы опушенные бором острова. Золото палого листа горит на студёной бирюзовой волне. Из-под него зрит, истомно лёжа на боку, странная рыба-камбала - и глаза на одну сторону свела. Тянутся к скудеющему солнышку осени шершавые морские звёзды. Узлисты, пахучи травы моря.

...Стремительно пали на село сумерки: иду почти во тьме берегом таёжной реки. Стала стихать в моей памяти осиротелая сказка, и одинокий покинутый рыбацкий флюгер заглушен шумом воды в порогах. Но вот за излучиной реки мигнут свет в тоневой - промысловой - избушке. Всплеснули длинные вёсла идущего за мной чёрного карбаса. Воздетые штевни поморского судёнышка чётко нарисовались на живом серебре стрежня.

Боже, до чего же прекрасна страна сказочника, край полярных мореходов, отважных землепроходцев, покоривших Студёный окиян! И сколь печальна её участь - доля покинутой, осиротелой матери. Чтобы узнать душу русского поморского села - и Родины! - прислушайся к голосу её поэта, посети его родные места. Побывав «у Коргуева», я убедился в правоте этой уже не единожды высказанной мысли.

Но кто и когда, отважный, выйдёт на новый Калинов мост и постоит за родную печальную землю, за полновесное русское слово? «Дедушко мой, явись ко мне!»